Неточные совпадения
Самгина сильно толкнули; это китаец, выкатив глаза, облизывая губы, пробивался к буфету. Самгин пошел за ним,
посмотрел, как торопливо, жадно китаец выпил стакан остывшего чая и, бросив на блюдо бутербродов грязную рублевую
бумажку, снова побежал
в залу. Успокоившийся писатель, наливая пиво
в стакан, внушал человеку
в голубом кафтане...
Клим подошел к дяде, поклонился, протянул руку и опустил ее: Яков Самгин, держа
в одной руке стакан с водой, пальцами другой скатывал из
бумажки шарик и, облизывая губы,
смотрел в лицо племянника неестественно блестящим взглядом серых глаз с опухшими веками. Глотнув воды, он поставил стакан на стол, бросил бумажный шарик на пол и, пожав руку племянника темной, костлявой рукой, спросил глухо...
Чтоб избежать встречи с Поярковым, который снова согнулся и
смотрел в пол, Самгин тоже осторожно вышел
в переднюю, на крыльцо. Дьякон стоял на той стороне улицы, прижавшись плечом к столбу фонаря, читая какую-то
бумажку, подняв ее к огню; ладонью другой руки он прикрывал глаза. На голове его была необыкновенная фуражка, Самгин вспомнил, что
в таких художники изображали чиновников Гоголя.
— Д-да? — промямлил Версилов, мельком взглянув наконец на меня. — Возьмите же эту
бумажку, она ведь к делу необходима, — протянул он крошечный кусочек Васину. Тот взял и, видя, что я
смотрю с любопытством, подал мне прочесть. Это была записка, две неровные строчки, нацарапанные карандашом и, может быть,
в темноте...
— Dolgorowky, вот рубль, nous vous rendons avec beaucoup de gràce. [Возвращаем вам с большой благодарностью (франц.).] Петя, ехать! — крикнул он товарищу, и затем вдруг, подняв две
бумажки вверх и махая ими и
в упор
смотря на Ламберта, завопил из всей силы: — Ohe, Lambert! ou est Lambert, as-tu vu Lambert? [Эй, Ламберт! Где Ламберт, ты не видел Ламберта? (франц.)]
— Нет, гладкой, чистой, на которой пишут. Вот так. — И Митя, схватив со стола перо, быстро написал на
бумажке две строки, сложил вчетверо
бумажку и сунул
в жилетный карман. Пистолеты вложил
в ящик, запер ключиком и взял ящик
в руки. Затем
посмотрел на Петра Ильича и длинно, вдумчиво улыбнулся.
А мужчина говорит, и этот мужчина Дмитрий Сергеич: «это все для нас еще пустяки, милая маменька, Марья Алексевна! а настоящая-то важность вот у меня
в кармане: вот, милая маменька,
посмотрите, бумажник, какой толстый и набит все одними 100–рублевыми
бумажками, и этот бумажник я вам, мамаша, дарю, потому что и это для нас пустяки! а вот этого бумажника, который еще толще, милая маменька, я вам не подарю, потому что
в нем
бумажек нет, а
в нем все банковые билеты да векселя, и каждый билет и вексель дороже стоит, чем весь бумажник, который я вам подарил, милая маменька, Марья Алексевна!» — Умели вы, милый сын, Дмитрий Сергеич, составить счастье моей дочери и всего нашего семейства; только откуда же, милый сын, вы такое богатство получили?
— Случается, сударыня, такую
бумажку напишешь, что и к делу она совсем не подходит, —
смотришь, ан польза! — хвалился, с своей стороны, Могильцев. — Ведь противник-то как
в лесу бродит. Читает и думает: «Это недаром! наверное, онкуда-нибудь далеко крючок закинул». И начнет паутину кругом себя путать. Путает-путает, да
в собственной путанице и застрянет. А мы
в это время и еще загадку ему загадаем.
— Не один он такой-то… Другие
в орде темным делом капитал приобрели, как Харитошка Булыгин. Известное дело, как там капиталы наживают. Недаром говорится: орда слепая. Какими деньгами рассчитываются
в орде? Ордынец возьмет
бумажку,
посмотрит и просит дать другую, чтобы «тавро поятнее».
А баушка Лукерья все откладывала серебро и
бумажки и
смотрела на господ такими жадными глазами, точно хотела их съесть. Раз, когда к избе подкатил дорожный экипаж главного управляющего и из него вышел сам Карачунский, старуха ужасно переполошилась, куда ей поместить этого самого главного барина. Карачунский был вызван свидетелем
в качестве эксперта по делу Кишкина. Обе комнаты передней избы были набиты народом, и Карачунский не знал, где ему сесть.
Доктор сидел
в вицмундире, как возвратился четыре дня тому назад из больницы, и завивал
в руках длинную полоску
бумажки.
В нумере все было
в порядке, и сам Розанов тоже казался
в совершенном порядке: во всей его фигуре не было заметно ни следа четырехдневного пьянства, и лицо его
смотрело одушевленно и опрятно. Даже оно было теперь свежее и счастливее, чем обыкновенно. Это бывает у некоторых людей, страдающих запоем,
в первые дни их болезни.
Отбирая бумаги, которые намеревался взять с собою, Розанов вынул из стола свою диссертацию,
посмотрел на нее, прочел несколько страниц и, вздохнув, положил ее на прежнее место. На эту диссертацию легла лаконическая печатная программа диспута Лобачевского; потом должен был лечь какой-то литографированный листок, но доктор, пробежав его, поморщился, разорвал
бумажку в клочки и с негодованием бросил эти кусочки
в печку.
Оставшись один, Арапов покусал губы, пожал лоб, потом вошел
в чуланчик, взял с полки какую-то ничтожную
бумажку и разорвал ее; наконец, снял со стены висевший над кроватью револьвер и остановился,
смотря то на окно комнаты, то на дуло пистолета.
Когда папа пришел из флигеля и мы вместе с ним пошли к бабушке,
в комнате ее уже сидела Мими около окна и с каким-то таинственно официальным выражением грозно
смотрела мимо двери.
В руке ее находилось что-то завернутое
в несколько
бумажек. Я догадался, что это была дробь и что бабушке уже все известно.
Так как я не знал, кому принадлежит поданная бутылка шампанского (она была общая, как после мне объяснили), и я хотел угостить приятелей на свои деньги, которые я беспрестанно ощупывал
в кармане, я достал потихоньку десятирублевую
бумажку и, подозвав к себе человека, дал ему деньги и шепотом, но так, что все слышали, потому что молча
смотрели на меня, сказал ему, чтоб он принес, пожалуйста, уже еще полбутылочку шампанского.
— Он занимается с князем, — сказала Катенька и
посмотрела на Любочку. Любочка вдруг покраснела отчего-то, сморщилась, притворясь, что ей что-то больно, и вышла из комнаты. Я вышел вслед за нею. Она остановилась
в гостиной и что-то снова записала карандашиком на свою
бумажку.
Бумажки Петр Степанович переложил
в свой карман и, заметив вдруг, что все столпились,
смотрят на труп и ничего не делают, начал злостно и невежливо браниться и понукать.
— А-а, опять старая знакомая! — перебил Петр Степанович, нацелившись на другую
бумажку под пресс-папье, тоже вроде прокламации, очевидно заграничной печати, но
в стихах. — Ну, эту я наизусть знаю: «Светлая личность»!
Посмотрим; ну так, «Светлая личность» и есть. Знаком с этой личностью еще с заграницы. Где откопали?
Он ее
в стол положит, а мы возьмем да
в шкап переложим; он
в шкапу на ключ запрет, а мы подберем ключ да
в просвиры засунем… раз он
в баню мыться пошел, —
смотрит, а на полке
бумажка лежит!
Я остановился у стола возле стула, на котором она сидела, и бессмысленно
смотрел перед собой. Прошло с минуту, вдруг я весь вздрогнул: прямо перед собой, на столе, я увидал… одним словом, я увидал смятую синюю пятирублевую
бумажку, ту самую, которую минуту назад зажал
в ее руке. Это была та
бумажка; другой и быть не могло; другой и
в доме не было. Она, стало быть, успела выбросить ее из руки на стол
в ту минуту, когда я отскочил
в другой угол.
Она на эти мои слова сейчас опущает белу рученьку
в карман; вытаскивает оттуда
бумажку и подает.
Смотрю,
в этой
бумажке аккурат тридцать и один целковый.
Иван (принимая
бумажку). Ещё
посмотрим! Вы, дорогой мой, должны помочь мне
в этих случаях; вы, я знаю, всё можете! У вас великолепная голова.
Его пример подействовал; два журналиста,
в качестве литераторов, почли обязанностию написать каждый по теме; секретарь неаполитанского посольства и молодой <человек>, недавно возвратившихся из путешествия, бредя о Флоренции, положили
в урну свои свернутые
бумажки; наконец, одна некрасивая девица, по приказанию своей матери, со слезами на глазах написала несколько строк по-италиянски, и покраснев по уши, отдала их импровизатору, между тем как дамы
смотрели на нее молча, с едва заметной усмешкою.
— Бери! — строго сказал Тугай и запихнул сам Ионе
в карман бушлата белые
бумажки. Иона всхлипнул. — Только
смотри тут не меняй, а то пристанут — откуда. Ну-с, а теперь самое главное. Позволь уж, Иона Васильевич, перебыть до поезда во дворце.
В два ночи уеду
в Москву. Я
в кабинете разберу кое-какие бумаги.
Самоквасов вынул бумажник и, отсчитав деньги, молча положил их на стол перед Манефой. Тихо, не торопясь, пересчитала их игуменья, каждую
бумажку посмотрела на свет и, уверившись, что деньги настоящие, неподдельные, сунула их
в карман и с легким поклоном сказала Самоквасову...
Осмотрел он передние и задние горницы, посылал Пахома
в подполье поглядеть, не загнили ли нижние венцы срубов, сам лазил на чердак
посмотреть на крышу, побывал во всех чуланах и
в клети, на погребе, сам вниз сходил и
в бане побывал, и
в житнице, и
в сараях,
в конюшне,
в коровнике и на сеновале, где, похваливая поповское сено, вилами его потыкал. И все на
бумажке записывал.
Сошел сверху Герасим Силыч, подал деньги Смолокурову. Долго разглядывал Марко Данилыч принесенные
бумажки. И меж пальцев-то тер их, и на свет-то
смотрел, и, уверившись наконец, что
бумажки годны, сунул их
в бумажник, а Чубалову отдал вексель. Взял Герасим Силыч вексель, с начала до конца внимательно два раза прочел его и, уверившись
в подлинности, надорвал.
Горданов торопливо высыпал за форточку порошок и, разорвав на мелкие кусочки
бумажку, пристально
посмотрел на стены Ларисиной комнаты, и, поравнявшись с медным печным отдушником, остолбенел: через этот отдушник слышно было тихое движение мягкой щетки, которою слуга мел круглую залу
в нижнем этаже павильона.
Всё не замечая Волдырева, чиновник поймал на губе муху,
посмотрел на нее со вниманием и бросил. Помещик кашлянул и громко высморкался
в свой клетчатый платок. Но и это не помогло. Его продолжали не слышать. Минуты две длилось молчание. Волдырев вынул из кармана рублевую
бумажку и положил ее перед чиновником на раскрытую книгу. Чиновник сморщил лоб, потянул к себе книгу с озабоченным лицом и закрыл ее.
Иларион читал, изредка получая по пятаку или гривеннику за обедню, и только уж когда поседел и облысел, когда жизнь прошла, вдруг видит, на
бумажке написано: «Да и дурак же ты, Иларион!» По крайней мере до пятнадцати лет Павлуша был неразвит и учился плохо, так что даже хотели взять его из духовного училища и отдать
в лавочку; однажды, придя
в Обнино на почту за письмами, он долго
смотрел на чиновников и спросил: «Позвольте узнать, как вы получаете жалованье: помесячно или поденно?»
Бодрым, молодым движением Теркин юркнул
в дверку и поднялся наверх. Пономарь продолжал звонить, засунув
бумажку в карман своих штанов. Он поглядывал наверх и спрашивал себя: кто может быть этот заезжий господин, пожелавший лезть на колокольню? Из чиновников? Или из помещиков?.. Такого он еще не видал. Да
в село и не заезжают господа. Купцы бывают, прасолы, скупщики меда, кож, льну… Село торговое… Только этот господин не
смотрит простым купцом. Надо будет сказать батюшке. А он еще не приходил…
Хозяйка
смотрела на гостью околдованным взглядом. Дело соображено было верно, но
в душе у старухи что-то болталось туда и сюда, и она опять покрутила
бумажку и шепнула...
Он повернулся ко мне, а лапою прижимал к снегу
бумажку. Задорно приглядывающиеся глаза
смотрели на меня, и
в них читалось, что жизнь — это очень веселая и препотешная штука.
Князев только укоризненно
посмотрел на Николая Леопольдовича и сунул
бумажку в карман.